Когда допишу, выложу одним файлом, а пока пусть тут висит, дабы не потеряться.
Мы всегда хорошо ладили друг с другом, если, конечно, считать приемлемым факт, что хорошо ладить можно, встречаясь случайно раз в пол года в привокзальных кафешках, где все дорого и невкусно, зачем зашли туда – не знаем. Я лично считаю, что только так ладить и можно.
У тебя всегда был слишком хорошо подвешен язык – не знаю, как зовут твою фею-крестную, однако могу предположить, что Динь-Динь, и в моем предположении она будет не вздорной ревнивой девчонкой, а просто феей колокольчиков, колокольных дел мастерицей.
Ты умел заболтать любого. Заболтать, оторвать, заставить поверить во что угодно – быть бы тебе новым мессией, диктатором или легендарным автостопщиком, но ты слишком любил поезда.
Я же их терпеть не могу, накаталась уже вдосталь, пока жила слишком далеко от перекрестка всех дорог. Просто вокзалы во многих городах красивые, вы как думаете, товарищи местные, стоит посмотреть? – а, да, точно, там же фрески какие-то новые, какого-то…Сабатини. И я несусь через весь город, вписка, как всегда, на окраине – а как иначе, хотя, бывает – несусь на трех автобусах, в повозке, запряженной тремя ясноокими лошадьми, чтобы успеть лично пожать золотую руку таинственного нью-Рафаэля, который, как известно, жив, просто занимается теперь дизайном вокзалов где-нибудь в Пятитатищенске, Пятитатищенск – город ста вокзалов, специально построен для того, чтобы великому мастеру не было скучно. И впрямь, для чего еще города строить?
Типичный музовский подход.
У Сабатини короткие пальцы, потрясающе белые, наверное, одна из ядовитых составляющих краски въелась в них еще в Эпоху Возрождения, такие уж они тогда были, самая рисковая профессия – художник: или голову оторвут, или ко двору пригласят, или надышишься в конце-концов сам паров какого-нибудь аконита – и всё. Беда-беда.
Конечно, Сабатини зовут вовсе не Рафаэль, он – Фридрих, и вообще это псевдоним, на самом деле он Дима Супченко, но все это страшная тайна, покиваем, заливайте больше, мастер, я же не слепая, я же вижу ваши фрески. А потом с чувством полной моральной удовлетворенности залетаю в привокзальную кафешку – а вдруг там ты сидишь? И ты сидишь, или зайдешь, как только я закажу кофе.
Ты не умеешь долго хмуриться, я бы не отказалась отучить тебя хмуриться вообще, но это вряд ли возможно, да и не твоя я кошка, мы оба это знаем, поэтому просто сидим и пьем кофе. Между твоих бровей пробежала морщинка – запах не очень, глоток – разгладилась, взгляд на мои дурацкие, но такие неизменные кружевные перчатки - единственный островок постоянства в неугомонной, к нашему обоюдному счастью, карусели мира – и уже улыбка, та самая, твоя фирменная, которой тесно в этой простуженной кафешке и она угасает, стукнувшись о стены, только кончик остается свисать в окно веселым рыжим котом, он разбойник и задира, суровые здешние поварихи любят его и кормят голубцами, потому что, как и самые обычные хрупкие женщины, панически боятся крыс.
А ты уже снова в себе и окружающий мир тебя не слишком беспокоит, запах кофе, мои перчатки – что с них? Достаешь билет из кармана плаща, циферблат наручных часов высвобождаешь из рукава – ты их всегда носишь, это ужасно, я суеверна и помню, что счастливые часов не наблюдают, я хожу автостопом и дружу со временем, а ты устроил за ним слежку.
Цифры почти совпадают. Билет возвращается в карман, ты залпом допиваешь кофе – его всегда не больше глотка, так что залп несерьезный, почти игрушечный, коротко киваешь мне, целуешь в нос и убегаешь, не сказав, разумеется, никакого пафосного «прощай». Ты вообще никогда ничего мне не говорил. Мы за все время знакомства не обменялись, кажется, ни одним словом.
Вот это я и называю «хорошо ладить».